В.С.Бушин. Ложь на цыпочках (окончание)

   Повествование в рассказе «Матренин двор» ведется от первого лица. Автор уведомил: тут все «полностью автобиографично и достоверно». Дело происходит в 1956 году в деревне Мильцево Владимирской области, в рассказе - Тальновка.

   Рассказчик сообщает, что за спиной у него – высшее учебное заведение, четыре года на фронте и «много лет провел в тюрьме». Какой вуз окончил,  есть ли семья, за что сидел - за растрату, разбой, шпионаж, что значит «много лет» - ничего неизвестно. Даже его личное имя мы не знаем, а только отчество Игнатич. Обычно так именуют людей в годах. Так что, ему лет 50-60? Тоже неизвестно. Но если  все автобиографично и достоверно, то мы знаем: окончил физико-математическое  отделение Ростовского университета, на фронте был не четыре года, а меньше двух, сидел не в тюрьме, а в лагере, восемь лет по ст.58, пункт 10 УК РСФСР – за антисоветскую пропаганду, звать Александр Исаевич, а лет ему 37. Известно и то, что с конца июня 1956 года  наш Игнатич успел побывать в Москве, повидался с бывшей женой Натальей Решетовской, вышедшей за другого, подарил посвященные ей стихи, несколько колченогие, по мнению Твардовского, потом махнул в Златоуст для знакомства с серьёзными намерениями ко второй Наталье – Бобышевой (впереди ждала третья, окончательная), оттуда – в Ростов, в Георгиевск повидаться с родственниками, опять в Москву, и только в конце августа - во Владимир, в деревню Мильцево. Да, известно и это. Не знаем только одно: откуда у вчерашнего зека и лагерного сексота Ветрова деньги для таких далеких разъездов и гостеваний.

   А Наталья Первая, не выдержав напора колченогой поэзии и под её влиянием уверенная, что Натальи Третьей и быть не может, вскоре из Рязани, где, будучи кандидатом наук и заведующей кафедрой в местном институте, очень неплохо жила, примчалась в Мильцево. Биограф Людмила Сараскина, лауреат Солженицынской премии, констатирует: «21 октября 1956 года. Воссоединение бывших супругов». Точную дату сообщил сам писатель. Не прошло и двух месяцев воссоединения, как законный супруг Решетовской, вдовец с двумя детьми, звавшими её «мама», вынужден был съехать с квартиры, и в ней утвердился  незаконный, но воссоединенный бывший супруг. Хоть о чем-нибудь из этого в рассказе, где все «автобиографично и достоверно», - ни слова, ни полшороха.

    Мы читаем о другом… Много повидавший, много переживший вроде бы одинокий человек, зачем-то утаивая имя и возраст, говорит, что после долгой  неволи где-то на востоке  страны, «в песчаной пустыне» у него была «мечта о тихом уголке России», ему «хотелось затесаться и затеряться в самой нутряной России». Я, говорит, «возвращался наугад – просто в Россию, просто в среднюю полосу». Что ж,  всё вполне понятно. Но средняя полоса, «нутряная Россия» довольно обширна, это области Тверская, Ярославская, Ивановская, Вологодская, Кировская (Вятская), Костромская («Есть чувство Костромы»,- писал Бунин), да тоже «нутряные» области  и Смоленская, Курская, Рязанская, Тульская, Орловская, Липецкая… Что там ещё? И где же таинственный рассказчик выбрал «тихий уголок»? Как мы уже знаем, во Владимирской области, рядом с Московской.

   И дело было так. «За год до этого, говорит, по всю сторону Уральского хребта я (видимо, имеет в виду, как судимый по 58 статье, - В.Б.) мог надеяться разве таскать носилки. Даже электриком на порядочное строительство не взяли бы. А меня тянуло  учительствовать». Да и теперь, в 1956 году, когда из «песчаной пустыни» собрался ехать во Владимирскую область, ему «знающие люди говорили, что нечего и на билет тратиться, впустую проезжу». Однако поехал, явился во Владимирский областной отдел народного образования (облоно). «Подошел к окошечку робко, поклонился и попросил (вернее, спросил, правда?): - Скажите, не нужны ли вам математики?»

   Странно: что за окошечко? Как перед ним можно кланяться? Через окошко кассы в учреждениях только зарплату выдают, а тут наверняка же предстояла хоть какая-то беседа с  ответственным лицом из отдела кадров. Но не в этом дело. Через окошечко или ещё как, но вчерашний зэк безо всяких расспросов даже о том, каков его педагогический опыт (а у него - никакого) тут же получает направление в школу деревни Высокое Поле. Поехал. Но там ему что-то не подошло, не понравилось. Он опять в облоно, опять к окошечку, и опять безо всякого якова ему дают направление в деревню Тальновка (Мильцево). Тогда ведь школы были почти в каждой деревне. Как в свете этих фактов выглядят помянутые выше «знающие люди»? Не назвать ли их  с подачи автора просто трепачами?  

   На самом-то деле никакого окошечка и поклонов перед ним, естественно, не было. От биографа Л.Сараскиной известно, что ещё в мае из «песчаной пустыни» Солженицын направил по почте во Владимирское облоно запрос: нужны ли математики? И получил положительный ответ.  

   Деревня Тальновка недалеко от самой близкой к Московской области железнодорожной  станции Торфопродукт, откуда до Москвы два-три часа езды. А ведь уверял, что уж так мечтает об  уголке «подальше от железной дороги», чтобы «ночами слушать, как ветки шуршат по крыше». Выходит, совсем не наугад ехал, отнюдь не просто в «нутряную Россию», а тщательно выбирал место для своего нутра, искал, прикидывал, взвешивал все обстоятельства. Не для того ли, чтобы легко бывать в Москве или пригласить ту же бывшую жену  из Рязани? А Высокое Поле было, видно, далеконько от железной дороги. Так мы обнаруживаем первую неправду, первое притворство в шедевре. А если вспомнить, как он скрытен в сведениях о себе, но надо признать, что И.Моисеева имела все основания заметить: «Неискренность является стереотипом поведения  рассказчика. Он скрывает правду даже тогда, когда нет никаких видимых причин для лжи».

   Как нет разумных причин и для разного рода выдумок. Например, уверяет: «В тот год обещали искусственные спутники Земли». Кто обещал? Когда именно? Никаких обещаний не было, и быть не могло. Эти запуски всегда оказывались для всех нас радостной неожиданностью. Еще читаем, что «в  тот год повелось по две-три иностранных делегации в неделю принимать, провожать и возить по многим городам, собирать митинги. И что ни день, известия полны были важными сообщениями о банкетах, обедах и завтраках». Какие делегации? По какому поводу? Что за митинги?.. Профессор Урманов разгадал загадку: «Упоминания о спутниках и  о визитах иностранных гостей оттеняет нищету  изображаемой колхозной реальности».

    Да ведь нет ничего более далекого от реальности, чем то, что  всю жизнь сочинял Солженицын. Но,  допустим, в «Архипелаге» и в разных зарубежных интервью он врал во всё горло и притом глупо, примитивно, похабно, а в «Матренином дворе» - как бы вполголоса, вкрадчиво, на цыпочках, опустив очи долу. Ложь в «Архипелаге» даже загадочна. Он же неглупый и дотошный человек, у которого все спланировано, взвешено, отмеряно. И так с юных лет. Например, он заранее назначил себе день, когда сделает предложение своей возлюбленной, а когда в этот день пошел на решающее свидание, то в кармане у него лежало письмецо на тот случай, если бы она отказала: узнай, мол, кого отвергла. А в зрелые годы,  когда уже стал писателем, направляясь на обсуждение своего сочинения  в «Новый мир» или на Секретариат Союза писателей, он планировал, в каком порядке и как будет здороваться с участниками заседания: одному пожмет руку, другому кивнет, мимо третьего пройдет молча и т.д. И ведь все это записывал, фиксировал для потомства, как и день  воссоединения с чужой женой.

  И вот при такой въедливой скрупулезности он  не знал многие данные, казалось бы, совершенно неизбежные для человека, окончившего университет да еще два курса Института истории и философии, знаменитого  ИФЛИ. Не знал или сознательно манипулировал цифрами. Писал, например, в «Архипелаге», что в 1928 году «Задумано было огромной мешалкой перемешать все 180 миллионов населения» (т.2, с.69). На самом деле тогда население было несколько больше 150 млн. У Маяковского так и поэма называлась, несколько раньше написанная – «150 миллионов». Другой раз уверяет, что в 1941 год у нас было 150 млн., тогда как  в действительности – около 195 млн. То есть в одном случае  хотелось сгустить краски путем увеличения цифры, и он без колебаний увеличивает её на 30 млн., в другом для этой же цели надо было уменьшить, и  он запросто уменьшает её на 45 миллионов. Так что прибавить или убавить 30-45 миллионов населения родной страны для Солженицына плевое дело. Разумеется, таким макаром насчитал он и «жертв коммунизма», кажется, 60 млн.

   Да и как не быть этим огромным миллионам, если, говорит, прокладывали Кемь-Ухтинский тракт и однажды «роту заключенных около ста человек ЗА НЕВЫПОЛНЕНИЕ НОРМЫ ЗАГНАЛИ НА КОСТЕР – И ОНИ СГОРЕЛИ» (выделено им, - В.Б. Т.2. с. 54). Странно, что при его дотошности и запланированности во всем Солженицын никогда не задается простым вопросом: а как практически возможны те ужасы, которыми он нас стращает. Ну, в самом деле, даже если отбросить, как несуществующие в Советском обществе, все соображения человечности, как можно сто человек «загнать на костер»? Тем более, что ведь у них в руках орудия труда – ломы, кирки, лопаты – которые могут стать орудиями самозащиты.  

  Но этого ему мало и  Солженицын пужает нас ещё и рассказом, как за невыполнение плана где-то заморозили в лесу 150 человек (там же). А еще, говорит, был случай в каком-то лагере: безо всякого плана, а просто для развлечения взяли и расстреляли 960 человек (там же, с.381-382). А кто, где, как будет их хоронить?

  Проблема захоронения это одно, а с другой, кто  завтра будет работать, выполнять план за всех этих хорошо зажаренных, свежезамороженных и расстрелянных? Ведь лагерь - это ещё и хозяйственная организация, как все, со своим обязательным планом. Представляю себе, какое это интеллектуальное лакомство для Андрея Смирнова, Эдварда Радзинского и других гуманистов, включая президента, призывающих нас читать «Архипелаг» и праздновать юбилей его создателя…

   И.Моисеева однажды уличила Солженицына в 6-кратном вранье. Ах, Ирина Сергеевна, что там шестикратное… Вот пишет, что однажды «группу заключенных везли из Петропавловска в Москву», и ехали они три недели. Такой срок заставляет думать, что везли не из Петропавловска, что в Казахстане, а из Петропавловска-на-Камчатке. А зачем везли? Неизвестно. А разве не более правдоподобен путь в обратном направлении – из Москвы в Петропавловск? Ну, ладно, допустим, это везли каких-то гениальных и очень нужных репрессированных ученых, ибо их везли не в телятниках и не в «столыпинских» вагонах, а «в обыкновенных купированных». Но представьте себе, в каждом купе по 36 человек (там же, т.1. с.492), хотя полагается 4 человека, и им там не слишком просторно. 36: 4= 9! Допустим, мы слишком строги, и в купе могут находиться даже 8 пассажиров. Но ведь ехали три недели! Выдержали бы это гипотетически гении? Большой вопрос…

   Но дальше читаем о тюрьмах, в которых сидело по 40 тысяч человек, «хотя рассчитаны они был вряд ли на 3-4 тысячи» (там же,т.1. с.447). Тут превышение лжи над правдой уже раз 10-13, если не больше, т.е. как бы в одно купе наш математик утрамбовал  уже человек  40-50.

   А вот еще об одной тюрьме: «в камере вместо положенных 20 человек сидело 323» (там же, с.530). В 16 раз поругана правда! «В одиночку вталкивали по 18 человек» (там же, с.134). Рекорд? Нет! «Тюрьма была построена на 500 человек, а в нее поместили 10 тысяч» (там же, с.536). В 20 раз!  Вот его персональный рекорд. Впрочем, есть еще и такие чудеса. Повествует, что в каком-то  лагере  охрана опять от нечего делать начала  стрелять в заключенных и были ранены 16 человек. Это на стр. 301 третьего тома, а на стр. 331 эти самые люди  уже фигурируют у него  как «убитые 16».

   Это все Солженицын говорит от себя и вполне уверенно, но часто свои кошмары он сопровождает ссылками на  источники такого рода: «Прошел слух, будто… (т.1. с. 492)… «Я не знаю, правда это или нет….» (там же)… «Говорят… Отчего не поверить!» (т.2. с.98)… «За что купил, за то и продаю»… И с 1973 года выстроилась длинная очередь покупателей. Пишут на ладонях номера, устраивают переклички: «Смирнов!» - «Я!»… «Немцов!» - «Выбыл!» …«Явлинский!» - «Я!»… «Кублановский!» - «Я!»… «Карякин!»- «Выбыл!» - «Радзинский!» - «Я!»  - «Собчак» - « Я, Ксюша, здесь! А папа выбыл» и т.д.   Очень часто Солженицын использует еще и такие источники: «Одна водительница трамвая сказала»… «Один водопроводчик видел своими глазами»… «Один врач признался»… «Две девушки уверяли»… «Были слухи»… «Пошла молва»… «Если  верить рассказам…» и т.д. 

  Если хотите знать, Солженицын - это истинный гений прохиндейства. Ловко орудуя фантастической ложью по принципу Геббельса – чем она грандиозней, тем легче верят – он сумел в глазах многих обрести образ борца за правду, и на этом обрел широчайшую известность и несметные богатства: чего стоят только два роскошных имения по обе стороны океана...

  7 ноября конгресс США объявил: «За 100 лет  коммунисты уничтожили 100 миллионов». Но позвольте, советские  коммунисты уже более 25 лет не у власти. Видимо, американцы взяли 60 миллионов солженицынских «жертв коммунизма» и  40 миллионов повесили на демократов от Горбачева до Путина. Может, хоть после этого демократы поймут, что никакой разницы между ними и коммунистами для американцев нет. Любая власть в России для них враг №1.

     Но вернемся ко лжи на цыпочках.

     Итак, рассказчик явился в деревню Тальновка. Ищет дом, где поселиться. Приглянулась ему большая изба Матрены Васильевны Захаровой. Тем более, хозяйка - шестидесятилетняя одинокая, т.е. незамужняя, бессемейная  женщина, значит, у неё просторно, и никто не будет мешать. Но с первого раза она не захотела принять постояльца, который изменит весь её образ жизни. Посоветовала, к кому пойти. Он пошел, но скоро вернулся. Уж очень  удобна была изба Матрены Васильевны. Наконец, уговорил, умаслил, поселился, расположился.

   Как? Очень вольготно. «Первое, что квартирант отобрал у хозяйки – свет», - пишет И.Моисеева. Действительно, разгораживать избу не стали, а просто, говорит, «я свою раскладушку развернул у окна и, оттесняя от света  любимые Матренины фикусы, ещё у одного окна поставил столик». То есть, захватил, по его признанию, «лучшую приоконную часть избы». Именно захватил - ведь не сказал же, что по предложению хозяйки или с её разрешения, по согласию с ней. А портативный столик, представьте себе, имелся у  Солженицына  даже на фронте. Как же писателю без стола?..

  В деревне ещё с двадцатых годов было электричество из Шатуры, но у Матрены почему-то «верхнего света (лампочки под потолком - В.Б.) не было в большой комнате», видимо, обходилась настольной. Лампочка висела только на кухне, но теперь «от настольной лампы, говорит, свет падал кругом только на мои тетради». На его драгоценные тетради, а «по всей комнате - полумрак». А хозяйкина кровать «была в дверном углу», и светлым он не был. Рассказчик подтверждает это сам: «Матрена из темного своего угла вдруг сказала... сказала из темноты». Практически, пишет критик, «постоялец забрал себе всю избу и беззастенчиво ею распоряжался». Именно так!

  В сущности, Игнатич устанавливает порядок, который И.Моисеева справедливо обозначила двумя словами: барин и слуга. При этом барин совершенно уверен, что облагодетельствовал слугу: «Я оказался квартирантом выгодным: сверх платы сулила школа за меня еще машину торфа на зиму… Да еще сто слишком рублей получала  Матрена от школы и от меня». Сколько же именно «от меня» - умалчивает.

  Тут  весьма характерен ряд эпизодов... Однажды Матрену Васильевну позвали в колхоз (вообще-то она уже не работала в колхозе) помочь в каком-то деле. Матрена сетует: «Вот как! И вилы свои бери! А я без мужика живу. Кто мне насадит?» Значит, вилы у нее есть, но они не в порядке. Естественно было бы ожидать, может, для этого она и высказалась, что постоялец, бывалый фронтовик, «озвенелый зэк», как именовал себя Солженицын, тут же отзовется: не беспокойтесь, мол, дорогая хозяюшка, я это вам в миг  поправлю. Но он – ни слова. Ему и в голову не приходит помочь женщине, давшей ему кров, обслуживающей его, стесненной им. А впрямую  попросить барина слуга не решается, не смеет. Но было два случая, когда Матрена все-таки просила помочь – не себе, а родственнику. «Но я не спросил, говорит, что за родственник он ей и тоже отказал». Второй раз. И даже не спросил… Третий раз Матрена уже не обращалась. Вам нравится такой герой, Жорес Иванович?

   А был ещё случай: «Возвращаясь из школы, я увидел, что Матрена бегала среди мужчин, суетилась и  помогала накатывать бревна на сани. Я заметил, что она в моей телогрейке, и уже измазала рукава о грязь бревен…» Да, случилась такая оплошка. Висели в избе их телогрейки рядом, и  похожи они, вот, видно, спеша помочь мужикам с бревнами, Матрена нечаянно и схватила чужую одежду. Рассказчик  видит, что пожилая женщина помогает мужикам в чисто мужской работе: бревна!.. Тут бы, отстранив её, самому присоединиться к грузчикам. Нет! Он видит только одно: она самовольно взяла барскую одежду, да и  запачкала рукавчики… И что? Он «в первый раз (сколько было потом? - В.Б.) рассердился на Матрену и с неудовольствием сказал ей об этом». А она? Места себе не находила: «Ой-ой-ойиньки, головушка моя бедная! Ведь я её бегом подхватила да и забыла, что твою.  Прости, Игнатич». Так она знала, что это его телогрейка, но ей, простой душе, и в голову не пришло, что он может  рассердиться, быть недоволен и выскажет ей своё  барское неудовольствие, но он высказал. И она просит прощения у этого оккупанта… Вам по душе такой персонаж, Сергей Ервандович?

   Солженицын никогда в русской деревне не жил, и потому её нравов, обыкновений, правил, негласной многовековой этики не знал. Никто и ничто в Тальновке ему не нравится, кроме на свой барский манер Матрены, его благодетельницы. По воспоминаниям самого Солженицына, когда рукопись рассказа обсуждали в редакции «Нового мира», Твардовский, выросший в деревне, сказал: «Уж до такой степени у вас деревня с непарадной стороны… Ну, хоть бы один заходик с парадной… Все вокруг – дегенераты, вурдалаки». По созвучию с «заходиком», вспомнилось мне, что у Матрены есть часы-ходики, купленные в местном сельпо еще в 1929 году. И представьте, всё ходят. 27 лет! Так хоть о них сказал бы мимоходом доброе словечко. Нет! Язык не поворачивается..

  А о дегенератах и вурдалаках у этого писателя тогда же писал Шолохов: «Прочитал Солженицына «Пир победителей» и «В круге первом»… Что касается формы пьесы, то она беспомощна и неумна. Можно ли о трагедийных событиях писать в опереточном стиле, да еще уж такими примитивными виршами. О содержании и говорить нечего. Все командиры, русские и украинцы, либо законченные подлецы, либо колеблющиеся и ни во что не верящие люди.

    Почему в батарее из «Пира победителей» все, кроме Нержина и «демонической» Галины, никчемные, никудышные люди? Почему осмеяны солдаты русские  и солдаты татары? Почему власовцы — изменники Родины, на чьей совести тысячи убитых и замученных наших, прославляются как выразители чаяний русского народа? На этом же политическом и художественном уровне стоит и роман «В круге первом».

  Солженицын тогда отрекся от пьесы «Пир победителей», мол, грех попутал, однако по возвращении из Америки после  контрреволюции сумел протолкнуть её на сцену. И на какую! Малого театра. И Юрий Соломин показал её раза два-три, больше она не выдержала.

   Но вот в «Новом мире»…Казалось бы, если таково мнение о рассказе у самого главного редактора, то почему рассказ напечатали? Как он мог появиться в журнале? Надо полагать, что  тут сыграло решающую роль давление членов редколлегии и сотрудников редакции, о которых Твардовский однажды в своих «Рабочих тетрадях» написал: "Вообще эти люди, все эти Данины, Анны Самойловны, вовсе не так уж меня самого любят и принимают, но я им нужен как некая влиятельная фигура, а все их истинные симпатии там - в Пастернаке и Гроссмане - этого не следует забывать. Я сам люблю обличать и вольнодумствовать, но, извините, отдельно, а не в унисон с этими людьми."

   И в этом рассказе богатый набор явно ущербных людей: глухонемой пастух, деревенский портной-горбун, хромой племянник Матрены, «широколицая, грубая «вторая» Матрена, «черный старик», даже кошка «была не молода, а главное – колченога»… Хотел он и козу представить в неприглядном виде, назвал  «криворогой», но ему неизвестно, что козы все криворогие. Похоже, что матренина коза была единственная, что он видел в жизни. Я уж не говорю о председателе колхоза Горшкове, представленном как «уничтожитель леса и спекулянт», сумевший «на том свой колхоз возвысить и себе Героя Социалистического труда получить». Но ни о никакой спекуляции в рассказе – ни слова. А вот сам автор, став писателем, только и занимался спекуляцией и сумел на этом Нобеля получить. Как видно, он уверен, что и другие лишь так могут.

  И.Моисеева порой прибегает к методу, так сказать, «статистической лингвистики», который, вероятно, не всем покажется убедительным. Она использует его, чтобы показать, как герой воспринимает мир, как видит его, слышит, даже обоняет. Ведь он живет в деревне, на природе. Сколько здесь ярких красок, отрадных звуков, приятных запахов… И что же? Критик подсчитала, что при рассказе об окружающем его деревенском мире учитель математики 12 раз употребил слово «черный», а так же –  «смоляной», «темный», «серо-деревянный», по два раза - «бурый», «грязно-белый» и только два раза – «белый» и по одному разу – «голубой» и «блекло-голубой».

   Запах благоухающего деревенского мира, говорит, лишь один раз  «ударил в меня». Это был «самогонный смрад». Солженицын всю жизнь был неколебимым трезвенником, даже на фронте свои «наркомовские сто грамм» он, офицер, менял  у солдат на сахар.

   Наконец, как он слышит мир? Главным образом  вот что: «шорох тараканов… шуршание мышей… завизжали и заскрипели ворота…. рычал трактор… тракторист хрипел… трактор орет… мыши пищали, стонали» и т.п.

  Для того, кому все это не убедительно, могу сообщить, что, по данным «Словаря языка Пушкина», Александр Сергеевич во всех своих сочинениях, например, слово «тьма» употребил 87 раз, а «свет» - 127,  «ненависть» и «ненавидеть», вместе взятые - 61 раз, а «любовь» и «любить», тоже вместе - 1244 раза,  «смерть» - 293 раза, а «жизнь» – 603. Как говорится, хоть поверьте, хоть проверьте. Недаром же Пушкин - Солнце русской поэзии. А какое отношение к ней имеет сексот Солженицын-Ветров?

   Да, его герой совершенно сторонний человек в деревне и мало что понимает в её жителях. Ведь вот же Матрена каждый день перед его глазами. И что он видит? «Она была одинока кругом». Под подсчетам зоркой И.Моисеевой, рассказчик 13 раз твердит о круглом одиночестве своей кормилицы. Но какое к черту одиночество, когда здесь же в деревне живут три родных сестры. А это совсем не то, что в городе, где родственники могут не видеться годами. И вот, словно вылетела у него из головы навязчивая мысль, читаем: «На крещение я застал в избе пляску и познакомлен был с тремя Матрениными родными сестрами, звавшими её, как старшую, нянькой». Значит, уважали и вот в праздник аж плясать пришли. Для этого к бирюкам, к нелюдимам в избу не собираются. Я знаю это по избе своего деда.

   Одних сестер и пляски в избе Матрены достаточно, чтобы разорвать измысленный «круг одиночества». Но мы узнаем еще, что приходила к Матрене, как к родной,  жена её бывшего жениха, тоже Матрена, а также Маша, «близкая подруга с самых молодых годов», и сама Матрена «по вечерам стала ходить к Маше посидеть, семечки пощелкать», как видно, чтобы не мешать барину работать с тетрадками. (А щелкают, между прочим, орехи, семечки же – грызут,  лузгают). «Фаддей с сыновьями и зятьями пришли как-то утром». Один из них «вдруг заговорил, как он любит тетку Матрену». К тому же десять лет у Матрены жила племянница Кира, в полном смысле воспитанница её, которая и теперь, выйдя замуж и уехав из деревни, не забывает добрую тётю. Упоминается, что однажды  прислала ей 16 килограммов сахара. А муж Киры подарил шинель, из которого Матрена справила отличное пальто. Да ведь не только семечки лузгать ходила она к другим. Вот помогала соседке вскопать огород, и вернулась радостная: «В охотку копала, уходить с участка не хотелось, ей-богу правда!» А то пять старушек и Матрена с ними друг у дружки по очереди вскапывают огород. Рассказчик не понимает этого деревенского обыкновения, в его глазах Матрена «по глупому работает на других бесплатно». А сколько деревенского люда пришло поститься с ней, когда Матрена лежала в гробу, и как горевали…

   С таким же упорством рассказчик твердит о бедности Матрены. Я же, говорит, веду  «рассказ о нищей старухе», которая «год за годом многие годы не зарабатывала ниоткуда ни рубля». Помилуй бог, да как без рубля можно  без мужа дожить до шестидесяти лет? А как же, на что могла она десять лет воспитывать племянницу Киру, выдать её замуж? Да чем она хотя бы  платила за электричество? Или: «Когда приходила её очередь кормить деревенских козьих пастухов, она шла в сельпо, покупала рыбные консервы, расстарывалась и сахару и масла…» - на что? На какие шиши?

   «В колхозе она работала не за деньги - за палочки трудодней в книжке учетчика». Ужасно! Однако тут же узнаем: «Вся деревня волокла снедь мешками из областного центра».Конечно, это не порядок – ездить в город за продуктами, но если вся, то значит, и Матрена со всеми. Но ведь за «палочки» даже и пустой мешок никто не продаст. А со снедью? Тут одно из двух: или в областном центре Владимире сидели сплошь дураки, снабжавшие кого угодно снедью за «палочки» или, как допускает И.Моисеева, во Владимирской области был построен коммунизм и люди работали по возможности, а получали по потребности. Т.е. и «палочки»-то были не к чему.

   А Солженицын дальше прет, снова врет: «Пенсии ей не платили… Наворочено много было несправедливостей с Матреной. Не полагалась ей пенсия за себя, а добиваться можно было только за мужа, за утерю кормильца». Вот и получила она за погибшего на войне мужа. Да и рассказчик, придя в себя,  подтвердил это: «Стали таки платить ей рублей 80». Но Моисеева утверждает, что 136. Вы, товарищи, кому поверите? «Еще сто с лишком получала она от школы (за постояльца) и от меня», заметил оный постоялец. А тут еще получила пенсионерка единовременно около 1600 рублей. «К зиме жизнь Матрены наладилась как никогда... «Фу-у! Теперь Матрене и помирать не надо!» – начинали завидовать некоторые из соседок». Вот такая завидная бедность... Да ведь еще и кое-какое  хозяйство было у бедняжки: 15  соток земли под огород, коза… Она хоть и бело-грязная, но молоко-то давала чисто-белое. Иначе, зачем держать? И поила Матрена оккупанта этим молочком.

 Итак, одинока, бедная.. Что еще требуется для святого праведника? Конечно, немощь, болезни. Жизнь Матрена прожила тяжелую, сказать страшно: родила и похоронила младенцами шестерых детей. И порой какая-то хворь заставляла её пару дней не вставать с постели. Но тут же узнаем, что жители деревни ходили на болото за торфом топить зимой печи. «Ходили бабы в день – не по разу. В хорошие дни Матрена приносила по шесть мешков», а каждый мешок – пуда два.. А до болот  версты три.

   Вам, дорогие читатели, не пришло на ум подумать, что за всем этим стоит. И самому Солженицыну не пришло. А ведь математик! Университет окончил,  сталинским стипендиатом был. А вот труженица Ирина Сергеевна Моисеева заинтересовалась, прикинула. Два пуда это 32 килограмма, дорога на болото и обратно – 6 километров, если в  день шесть ходок, то это  36 километров. «Получается, - пишет критик, -  что в «хорошие дни» Матрена Васильевна проходила по 36 километров, из которых 18 – с грузом в 32 килограмма.. 32+6= 192 кг. Это без малого два центнера. Фантастика, да и только!» Вам, дорогие товарищи, в лучшую пору жизни по силам было вот такое многоверстное таскание центнеров на своем горбу?

    "Или Игнатич не знает, сколько килограммов в пуде? Или он учился не математике? Или он не учитель? Тогда кто же?» Это вопрос И.Моисеевой к вам, Жорес Иванович и Сергей Ервандович. Я-то знаю, кто он…

    Чем же объяснить, что писатель уверенно, решительно провозглашает какие-то общего характера постулаты, тезы, вроде бы бесспорные аксиомы и тут же конкретными фактами, живыми примерами все это опрокидывает, разбивает в дребезги, превращает в хохму? Кажется, такое раздвоение личности именуется шизофренией. Но, по-моему, здесь дело не только в этом… Дело главным образом в том, что Солженицын -  черный, бурый, серо-деревянный, беспросветный антисоветчик. И он вздумал описать советскую женщину!

   Автор старается изобразить Советское государство, его органы, службы бесполезными и даже враждебными человеку. Например, вызвали однажды из поселкового медпункта врача к Матрене. «Та приехала очень злая, велела Матрене, как отлежится, приходить на медпункт самой. Она ходила против воли. Брали анализы, посылали в районную больницу – да так и заглохло». Пустое, мол, дело. Однако, в поселке - медпункт и районная больница деревенским жителям вполне доступна, разумеется, совершенно бесплатно. Где сейчас при солженицынской власти найти такой поселок, такую больницу?

   А хлопоты о пенсии? «Из канцелярии в канцелярию гоняли её два месяца – то за точкой, то за запятой». Глумится. А случай-то с её пенсией  был не простой, и справок требовалось немало...

  И в этом же достослезном ряду читаем: «Сходит в сельсовет, а секретаря сегодня нет» (даже для убедительности зарифмовал). В другой раз «секретарь есть, да печати у него нет». И.Моисеева недоумевает: «Куда же могла запропаститься печать?» Как это куда? Помните, Ирина Сергеевна, «Пропавшую грамоту» Гоголя? Там нечистая сила уволокла у казака грамоту гетмана, что он посылал царице. Не иначе, как и здесь работала антисоветская нечистая сила.

   Очень эффективно работает нечистая сила и дальше. Муж Матрены не вернулся с войны. Ну, скорей всего, как большинство не вернувшихся, убит, и тело не найдено, ведь  могло так разнести снарядом или бомбой что ничего, кроме ушанки или пилотки не осталось. Или в плену сгинул, как два миллиона других. «Золовкин муж, - говорит рассказчик, - доказывал мне: - Умер Ефим. Умер! Как бы это он мог не вернуться? Да если б я знал, что на родине меня даже повесят – все равно б я вернулся!» Так думает обычный советский человек. Но у нечистой силы (И.Моисеева называет её «нежитью») на уме совсем другое: «Женат где-нибудь в Бразилии или Австралии. И деревня Тальновка, и язык русский изглаживаются из памяти». У самого за двадцать лет язык не изгладился, а вот у простого русского крестьянина даже за десять… Да, после войны многие немецкие фашисты подались  в те края. Так он уверен, что и русский колхозник мог бы рвануть туда вместе с ними и вполне прижиться там вплоть до забвения родного языка… Нужны ли ещё свидетельства на сей раз не барабанной, но столь же циничной и малоумной антисоветчины, что и в «Архипелаге»? «Ирреальность власти, её фантастичность создают ощущение её враждебности человеку, - пишет И.Моисеева. - Власть есть враг». Между прочим, Корней Чуковский, у которого Солженицын долго жил на даче в Переделкине, и он в 1968 году считал его «вторым центральным человеком литературы» (первый центральный у него – Евтушенко), однако заметил о нем в дневнике: «Он не интересуется литературой, как литературой. Он видит в ней только средство протеста против вражеских сил». Эти силы – Советская власть. Но сказать «средство протеста» это слабо, на самом деле – средство беспощадной борьбы.

  И ничего, кроме тихой, вкрадчивой, настойчивой и неизменной антисоветчины, и в этом рассказе у него и не получилось. И Матрену он не понял и не мог понять. Перед нами в сущности привлекательный образ  пожилой русской крестьянки, женщины честной и доброй, общительной и работящей, не знавшей в жизни ни корысти, ни лжи. Наконец, несмотря на все тяготы судьбы, это даже счастливый человек. Вспомните: «В охотку копала (огород у соседки), уходить с участка не  хотелось, ей-богу правда!» Она прожила жизнь в полном согласии с совестью: не мелочилась, не мучилась страстью приобретательства, помогала людям. Разве не счастье хотя бы одно это – воспитать, поставить на ноги чужого ребенка? Во всенародном смысле счастливыми и были советские люди. Но Солженицын не может, как и нынешняя власть, не желает видеть советского человека счастливым, и потому обвешал Матрену звонкими бубенцами антисоветчины – нищая, одинокая, больная, угнетенная... И в таком виде решил представить её  страдалицей, святой  праведницей, но тут же, в приступе  бешеного антисоветизма будучи  не в силах владеть собой, контролировать себя, все бубенчики оборвал и разметал.  Шизофреник и не только!

   Хотя бы потому, что сам автор придавал большое значение этому вопросу, нельзя не сказать кое-что и о языке рассказа. Солженицын очень гордился своим языком. Был, например, чрезвычайно недоволен, что К.Симонов в весьма положительной  рецензии на «Один день Ивана Денисовича» - а это для автора первая в жизни рецензия – ничего не сказал о языке повести.

    Так вот, странное дело, будучи студентом ИФЛИ, Солженицын узнал о словаре Даля только в заключении. И попросил жену прислать словарь. Та прислала. И вот в заключении с присущей дотошностью он стал каждый день штудировать, чуть ли не выучивать наизусть по странице. А в словаре много слов устаревших, уже мертвых, много областных. И на таком фундаменте он сконструировать свой язык. А так как природного,  врожденного чувства слова бог ему не дал, то многие слова и речения выглядят у него неловко, несуразно, даже комично, а то и непонятно. А так говорят у него и персонажи. Все это мы видим и «Матренином дворе».

   С «двора» хотя и начать. Никакого двора в рассказе нет, а есть изба. А ведь в заголовке особенно весомо каждое слово. «Матрена не держала радио…» Не держала патефон, не держала гармошку… Разве так говорят? Другое дело – не держала поросенка, не держала собаку. Обращаясь с вопросом, он пишет: «Я попросил», а надо – «я спросил». Или: «Я был познакомлен с ними». Разве не лучше «Меня познакомили…»? В таких случаях смысл-то в общем понятен. Но вот он уже затруднителен: «Полотенце домашней вытоки». «Не умемши – как утрафишь?» Что такое «вытока» и «утрафить», Жорес Иванович? Или: «Что к ужоткому приготовить?» «В сельпо она расстаривалась сахаром». Как это понимать, Сергей Ервандович?

   Всё это надумано, вычурно, манерно. А ведь так он хотел свой русский дух изобразить… Странно, что иные проницательные люди не разглядели все эти болезненные манипуляции "центрального" человека нашей литературы в сфере и духа, и слова.

В.Бушин